РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

РЕПЕТИТОР РУССКОГО ЯЗЫКА И ЛИТЕРАТУРЫ
персональный сайт репетитора русского языка и литературы
Школа Бунина
Никто из русских писателей не упоминал так часто о своих истоках, как Иван Алексеевич Бунин.
Он беспрестанно повторял, что его колы­бель — полевая, крестьянская Русь. Широкая, бесприютная колыбель, как и жизнь самого поэта.
Бунин родился в Воронеже 23 октября 1870 года и младенцем был пе­ревезен родителями в расположенный в верстах восьмидесяти хутор Бу­тырки, а затем в Озерки, где прошло детство и отрочество поэта. Мерно текло время в глуши. Днем — игры с крестьянскими детишками, вечера­ми — нескончаемая повесть матери о древности и былом богатстве их ро­да. Гордостью наливался мальчик за своих пращуров, а позднее не забы­вал упоминать в описаниях своей жизни о поэтессе Анне Петровне Буни­ной, облагодетельствованной вниманием императрицы Елисаветы Алек­сеевны. Эту историческую справку Бунин приводил слово в слово по эн­циклопедическому словарю, отсекая единственную фразу, характеризую­щую поэтический дар прародительницы: «Большая известность Буниной в свое время, конечно, не могла быть заслужена стихотворениями, напи­санными по правилам напыщенной риторики, и объяснение ей следует искать в том, что женщина-поэт представляла собой тогда явление ред­кое». Но род Буниных дал и настоящего поэта — Василия Андреевича Жуковского, чтимого в семье Ивана Алексеевича и по-особому, родственно .
Широка была бунинская одаренность. Некогда Владимир Иванович Не­мирович-Данченко приглашал Бунина в труппу Художественного театра. Но поэт всегда отвергал в себе лучшее, лучшее — ради единственного.
Бунин уехал в гимназию с запасом полуотроческих деревенских впечат­лений. Ветер в степи, песня в поле, безымянная, наивная. Не обольемся ли и мы слезами, которые исторгало у него, тринадцатилетнего, каждое слово воспоминания о доме? Ведь нам уже стали непривычны такие чув­ства:

За Ельцом есть село,
Что Озерками звать.
На крутом берегу
Перед прудом большим,
Все любуется в нем.
Старый дом наш большой.
Там отец мой родной
Меня манит рукой.
Там сестра, там мой брат,
Там все милые мне.

Так начиналось его творчество. Начиналось, как и у многих других поэтов, с подражания уже признанным талантам. Первым пришел к нему величавый Алексей Кольцов, чьи стихи изустно бытовали по всей воро­нежской округе. Дань Бунина замечательному земляку тоже была при­несена самозабвенно, словно продлевая мгновенья «Последнего поцелуя» Кольцова с его пронзительными строками:

Есть за Волгой село
На крутом берегу,
Там отец мой живет,
Там родимая мать
Сына в гости зовет.

И другие бунинские стихи тех лет были пробуждены отзвуками кольцовских песен. В них звучали мотивы, близкие народным, признания в любви к родному краю, к миру хлебопашца, к его труду:

Я любил сенокос,
Тихий звон острых кос
В колосистых полях
И в зеленых лугах.
Я любил над рекой
Побродить в час ночной,—
И все думы мои
Полны были любви!

Пройдут годы. И кое-кто назовет Бунина холодным олимпийцем, пар­насцем, или, того хлеще, барином, глухим к народным струнам. Неужели погибло благодатное зерно, брошенное в отроческую душу? Неужели и теперь, когда пронеслись в прошлое бурные потоки пристрастных словесных битв мы останемся слепы к его прекрасным всходам? Разве мог кто-нибудь из современников соперничать с Буниным в знании крестьянского быта, в родниковой чистоте языка, в освоении фольклорной стихии? Разве не отвергают хулу, которой был подчас достоин Бунин-человек, созда­ния Бунина-поэта, где переплеталась тонкая вязь из противоречивых черт простолюдина: его безыскусности и поэтичности, стыдливой нежности и бесшабашной удали? И все это в двух, трех, реже в четырех строфах, без громких деклараций передающих неизбывное чувство любви к извечно родному.

Что ты мутный, светел-месяц?
Что ты низко в небе ходишь,
Не по-прежнему сияешь
На серебряные снеги?

Не впервой мне, месяц, видеть,
Что окно ее высоко,
Что краснеет там лампадка
За шелковой занавеской.

Не впервой я ворочаюсь
Из, кружала наглый, пьяный
И всю ночь сижу от скуки
Под Кремлем с блаженным Ваней.

И когда он спит — дивуюсь!
А ведь кволый да и голый...
Все смеется, все бормочет,
Что башка моя на плахе
Так-то весело подскочит!

Идущий из глубины кольцовской традиции, здесь каждый звук бунинский. Здесь каждое слово называет по имени поэта, оставшегося до кон­ца верным своим истокам. Он пронес Кольцова через годы и расстояния. На чужбине стареющий Бунин, посылая знакомому свою фотографию, не­ровным почерком взволнованно надпишет, что готов отдать многое за две строки Кольцова:

На заре туманной юности
Всей душой любил я девицу.

К юному Бунину применимы слова Белинского о юном Кольцове, у ко­торого «не было ни материала для содержания, ни умения для формы». Питал их деревенский воздух, фольклорная поэтика, растворяющая личное в общих напевах. Стихотворные опыты Бунина вне ее пределов относят­ся к началу 1886 года, что совпадает с переменой в жизни начинающего поэта. В ту зиму, приехав на каникулы, он больше не вернулся в гим­назию.
Поначалу Бунина подавляли и книжные образцы. Разбирая «Евгения Онегина», он задумывает написать большое эпическое произведение. Прав­да, от идеи создания романа в стихах он отказывается, поясняя, что

Писать роман с нравоученьем
Я не могу: уж очень млад,
Не хватит толку и уменья.

А поэму «Петр Рогачев», названную хотя и неблагозвучно, зато, как и у Пушкина, именем собственным, он складывает с детской непосредственностью копииста, знакомя читателя с родословной своего героя, уделяя внимание сценам его воспитания, облику, характеру, наклонностям. Думается, достаточно и одной строфы, чтобы освидетельствовать позднее при­знание Бунина в том, что в юности он подражал Пушкину даже в почер­ке:

Петр Рогачев, мой друг-приятель,
У Шмитта на квартире жил,
И я, понятно уж, читатель,
К нему частенько заходил.
Иду бывало это мимо...
Но, впрочем, мне необходимо,
Как это водится, сказать,
Кто был отец его и мать.
(Ох! Мне уж перепевы эти!
Нет хуже ничего на свете!)

Поэма осталась незавершенной. «Толку и уменья» достало на три гла­вы. И все они исполнены в духе приведенного отрывка. Однако Бунину удалось схватить и переплавить некоторые внешние стороны пушкинского письма. В этом легко убедиться: хотя поэма сложена и не «онегинской» строфой, а десятистишиями, все равно она порождает иллюзию стиха пушкинского романа. Казалось бы, не ахти какое достижение, тем более что за этой иллюзией зияет гулкая пустота заемных чувствований, которые, подобно эху, размывают сам звук поэзии. Вспомним, что юный Лермонтов шел по иному пути. Он вписывал в свои стихи целые строфы Пушкина, тонко понимая, что ему пока не под силу выразить схожие с пушкинскими чувства языком поэзии. Поэтому-то все ранние стихи Лермонтова, несмотря на их незрелость, овеяны поэтической дымкой. Конечно, можно бы говорить и о разной степени одаренности Лермонтова и Бунина. Однако суть в другом. Лермонтову благодаря его культурному окружению мир книги был открыт гораздо раньше, чем Бунину. Четырнадцатилетний Лермонтов не ступил бы и шагу, чтобы познакомиться с каким-то третьестепенным стихотворцем, а восемнадцатилетний Бунин сломя голову летел навстречу такому знакомству. В этом возрасте Лермонтов уже возвестил миру духовную тайну: «Нет, я не Байрон, я другой». А Бунин еще мечтал, чтобы кто-нибудь открыл ему тайны стихосложения. С ним происходило нечто подобное тому, что произошло и с Кольцовым, когда тот впервые окунулся в литературный мир. Освоить литературные формы — вот гвоздь программы. А решал ее Бунин успешно, вдохновляясь примерами Пушкина. И это не преувеличение, что поэзия Пушкина сыграла огромную роль в эстетическом воспитании Бунина. Редкостная четкость стиха и изумительная ясность слога зрелого Бунина и до сих пор вызывает у исследователей иллюзию пушкинской «прелести нагой
простоты». Даже такой чуткий поэт, как Иннокентий Анненский, поддался этому обману чувств и вынес суровый приговор товарищу по перу. «Бунин ничего не ищет. За него все раньше нашел Пушкин». Но истина подсказывает, что Бунин нашел у Пушкина свое, а не слепо следовал учителю. В этом нагляднее наглядного убеждают случаи, в которых Бунин использовал пушкинские темы. В 1916 году он пишет стихотворение «Игроки». Первые строфы вводят нас в старинный зал на великосветский бал. Вокруг мелькают танцующие пары, льются ветреные речи нежных дам. И лишь одна женская фигурка совершенно безучастна к шумному веселью:

Задумчивая женщина прижала
Платок к губам; у мерзлого окна
Сидит она, спокойна и бледна,
Взор устремив на тусклый сумрак зала,—
На одного из штатских игроков,
И чувствует он тьму ее зрачков
Ее очей, недвижных и печальных
Под топот пар и гром мазурок бальных.
Немолод он, и на руке кольцо.
Весь выбритый, худой, костлявый, стройный,
Он мечет зло, со страстью беспокойной.
Вот поднимает желчное лицо,—
Скользит под красновато-черным коком
Лоск костяной на лбу его высоком,—
И говорит: «Ну что же, генерал,
Я, кажется, довольно проиграл? —
Не будет ли? И в картах и в Любови
Мне не везет, а вы счастливый муж,
Вас ждет жена...» — «Нет, Стоцкий, почему ж?
Порой и я люблю волненье крови»,—
С усмешкой отвечает генерал.
И длится штос, и длится светлый бал...
Пред ужином, в час ночи, генерала
Жена домой увозит: «Я устала».

Вряд ли кто усомнится в том, что Бунин написал «эпилог» «Евгения Онегина». Кто не узнает в героине Бунина, в бледной с печальными оча­ми задумчивой женщине, уединившейся у окна и с внешним спокойствием переживающей душевную муку, образ пушкинской Татьяны! Бунин несколькими мазками столь удачно описал знакомые всем читателям милые черты, что счел возможным не называть героиню по имени. «Итак, она звалась Татьяной... Задумчивость ее подруга от самых колыбельных дней», а в виденьях влюбленного безнадежно Онегина Татьяна предстает не иначе, как «у окна сидит она... и все одна!»
Так же легко узнать по облику и речам Стоцкого (сколько язвитель­ной иронии в его короткой реплике — «а вы счастливый муж») Онегина, а «счастливый муж» — все тот же генерал, который у Пушкина, «всех выше нос и плечи подымал».
В «Игроках», как и в «Евгении Онегине», не социальное, а психологическое противопоставление образов. Однако Онегин-Стоцкий в создав­шейся жизненной коллизии получил все возможное из того, чего жаждал. Читаем у Пушкина:

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами...
И я лишен того...

Теперь он с нею. Это он «ловит движенье ее глаз», это он чувствует ее усталость и замечает генералу: «Не будет ли... Вас ждет жена».
Может представиться, что Бунин неправомерно дарит Онегину-Стоцкому духовную близость с возлюбленной. Ведь даже влюбленный Онегин допускал «сомнительный роман», «был чувства мелкого рабом». Но в «Игроках» есть мотивировка этой близости. У Стойкого на руке кольцо.
Мы простились с Онегиным, когда он отказался от своей прежней убежденности, что «вольность и покой замена счастью». Таким образом, возможность женитьбы Онегина не только не исключалась, но и была психологически подготовлена. И видимо, Онегин- Стойкий прошел через ту же школу, что и Татьяна. Недаром же Бунин, как и Пушкин в отношении Татьяны, оставляет без внимания супружескую жизнь своего героя, отметив только голый факт — «на руке кольцо». Теперь он и она как бы уравнялись в их общей драме (репетитор по русскому языку).
Глубина бунинского прочтения «Евгения Онегина» сказывается и в «мелочах». Так, Бунин восстанавливает действительный возраст генерала, памятуя, что генерал был «друг» Онегина, с которым у него общие «проказы, шутки прошлых лет». А ведь даже Достоевский прохаживался по адресу мужа Татьяны, считая его «обесчещенным стариком».
Казалось бы, перевоссозданы пушкинские идеи, образы, конфликты. Да Бунин и сам в «Игроках» стремился к этому, испытывая «желание написать что-нибудь по-пушкински, что-нибудь прекрасное, свободное, стройное, желание, проистекающее от любви, от чувства родства к Пушкину, от тех светлых (пушкинских каких-то) настроений, что бог порой давал в жизни».
Прекрасное и стройное, как мы видели, Бунину сподручно. Но где же у него пушкинская свобода, пластичная раскрепощенность стиха? Бунинский стих напряжен, натянут, как струна, готовая лопнуть от нахлынув­шего потока чеканных, отрывистых интонаций, ведь чуть ли не каждая строка его несет в себе несколько художественных подробностей, нанизы­ваемых друг на друга и создающих тесноту высказывания: «Весь выбри­тый, худой, костлявый, стройный...» Для передачи такого количества определений поэту XIX века потребовалось бы не меньше строфы. Бунин очень экономен. Однако из-за насыщенности деталями бунинский стих звучит суховато. Эту характерность хорошо подметил сам поэт: «Бью звонкой сталью по кремню, сухие искры рассыпая». Таким стихом вряд ли можно передать свободное паренье чувств. Он скорее приспособлен для свободы от свободы лирических излияний, столь свойственных Пушкину и поэтам его школы. Прелесть бунинского стиха не в «нагой простоте», которая у него кажущаяся. Чтобы войти в мир лирики Бунина, надо собрать «рассыпанные искры», и только тогда можно будет «по бледным за­ревам искусства увидеть жизни гибельный пожар». Находить у Бунина «нагую простоту», а не накал скрытых страстей, никому не возбраняется. Но как в этом случае обедняются и в самом деле очень простые бунинские строки:

Пред ужином, в час ночи, генерала
Жена домой увозит: «Я устала».

Короткая реплика героини звучит как выстрел. Но и в нем не найдет выхода ее трагедийная любовь. Так где же они, «светлые (пушкинские какие-то) настроения»? У Пушкина и печаль была светла, а у Бунина и свет любви печален. Нет, слишком отдалены их мироощущения и характеры, отдалены уже в истоках. Вот он, жизнерадостный, общительный Пушкин в окружении своих пылко любимых лицейских друзей. И вот оно, единственное упоминание Бунина о своем единственном гимназическом друге, который «был... бодрым нахалом». Пушкин — певец дружбы. Бу­нин — поэт сурового одиночества, исключивший из своего поэтического лек­сикона само слово «друг» (лишь однажды оно сорвалось с его уст — в стихотворении 1916 года «Памяти друга»).

В мире вечных ценностей Пушкин превыше всего возносит человека:
Прекрасно море в бурной мгле
И небо в блеснах без лазури;
Но верь мне: дева на скале
Прекрасней волн, небес и бури.

А юный Бунин возражает своему кумиру, ставя выше человека природу:

Нет, не мани меня на шумное веселье,
Задумчив и угрюм я становлюся там...
…Моя стихия — степь привольная, родная,
Кудрявый темный лес, скрывающийся вдаль...

Не лежит ли на этих строках отсвет юношеского максимализма? И Пуш­кин приблизительно в том же возрасте написал, что он променял «заба­вы, заблужденья на мирный шум дубрав и тишину полей». Но через не­сколько лет, обращаясь к морю, к этому символу романтической устрем­ленности, он твердо заявил:

Прощай, свободная стихия...

С Буниным происходило все иначе. Его никогда не покидал романтический пафос. Он был прирожденным романтиком, тоскующим по странствиям и обреченным на скитания. Он увидит в первый раз море лишь восемнадцатилетним, но станет самым страстным маринистом среди русских поэтов, что лишний раз оттеняет его близость к романтикам всех времен.
Как и всех романтиков, Бунина влечет к уединению, природа мыслится ему единственным прибежищем, «своей стихией». Лучшим выразителем подобных настроений был Лермонтов, кому Бунин, по его словам, «в юности подражал более всего» и кому на закате дней своих отдал предпочтение даже перед Пушкиным.
Поэзия Лермонтова была созвучна потаенным настроениям Бунина, которые выражались прежде всего в мотивах неудавшейся любви и разочаро­вания настоящим. Бунин словно родился с ощущением неприкаянности. Восемнадцатилетним он покидает родительский дом и никогда не заведет собственного угла.

Как светла, как нарядна весна!
Погляди мне в глаза, как бывало,
И скажи: отчего ты грустна?
Отчего ты так ласкова стала?
Но молчишь ты, слаба, как цветок...
О, молчи! Мне не надо признанья:
Я узнал эту ласку прощанья,—
Я опять одинок!

Последняя строка выделена ритмическим курсивом. Она короче других и этой своей «одинокостью» подчеркивает, озвончает основную мелодию стихотворения. Есть у раннего Бунина и много других стихотворений, где над всем главенствует нота одиночества. Некоторые из них несамостоятельны, написаны в подражание Лермонтову. Но даже в этих стихотворениях Бунин проходит мимо социальных причин одиночества. Если у Лермонтова чувству одиночества подвержена избранная, живущая идеальными представлениями личность, поставленная перед безликим поколением, промотавшим духовное наследие отцов, то у Бунина мотивировка одино­чества внеисторическая. У него не только идеальная, но и вообще любая личность одинока независимо от времени и обстоятельств, потому что она несет в себе неповторимость переживаний, «тайну своего рождения, су­ществования и смерти». Такая философия хорошо выражена народом: чужая душа — потемки. Ее Бунин и исповедовал. Никакое общение не способно выплеснуть наружу сокровенное, даже если человек при этом не лицедействует. В минуты тяжких раздумий Пушкин устами персонажа, которого отрицал, сказал: «Нет правды на земле. Но правды нет и выше». Бунин, в отличие от Лермонтова, не искал ее там, «выше», однако редко искал он ее и на земле, а когда искал, то находил ее обычно неприглядной. Трагедийно его мировосприятие, трагедийно подчас до безысходности. Он, совсем еще юный, с восторгом упоения читает свое любимое стихотворение:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит...

И тут же вступает в спор с Лермонтовым, переключая внимание с про­светленных, «торжественных небес» на «траурную землю»:

В полночь выхожу один из дома,
Мерзло по земле шаги стучат,
Звездами осыпан черный сад
И на крышах — белая солома:
Трауры полночные лежат.

По-своему решает Бунин и другие художественные задачи. Лермонтов, не склонный к конкретизации отдельных явлений природы, дает скорее панораму мира, чем определенный пейзаж. А младший поэт пристрастен к своеобразной реалистической манере письма, к кропотливой детализации и красочности описания. За этим стилевым контрастом обнаруживается и большее. Мятежный дух, отличающий лирику Лермонтова, не был свойствен Бунину. Он художник иного склада, иного, значительно более созерцательного поэтического мышления.
Успехи Бунина в создании собственного стиля во многом определились восприятием традиций Тютчева, которые нашли оригинальное преломле­ние уже в ранних бунинских стихах, написанных под непосредственным впечатлением от стихов старшего поэта. Очарованный Бунин переписывал стихи Тютчева, чтобы «набрать себе выражений и заметить тон», а потом вдохновлялся ими. В параллель тютчевским «Альпам» появилось, напри­мер, стихотворение «Христос воскрес! опять с зарею...», в котором Бунин, как и Тютчев, рисует картину восхода солнца и пробуждения земли.
«Набирая себе выражений», Бунин использует излюбленные Тютчевым обращения к незримому свидетелю поэтических раздумий («взгляни», «смотри» и другие). Это типичное заимствование. У какого поэта ни встре­тились бы подобные обращения, они сразу воскрешают в памяти имя Тютчева. Однако, «замечая тон», Бунин пошел по самостоятельному пути, противопоставив «высокому» слогу Тютчева свой простой, прозрачный слог. Тютчев в стиле торжественной архаики называет горы «падшими царями с помертвелыми очами». Горы у него дремлют «до восшествия Зари», которая покрывает их «златом». А в стихотворении Бунина явления природы «заземлены», названы «именами собственными»: огнистые лучи зари горят на горных льдинах. Можно привести множество примеров, иллюстрирующих сниженность бунинской лексики в сравнении с тютчев­ской. Так, у обоих поэтов встречается словесный образ, который некогда позаимствовал у Тютчева и Лермонтов для «Мцыри»:


И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста.

Эти «черные глаза» проведены Тютчевым торжественно «стоокими» («ночь хмурая, как зверь стоокий, глядит из каждого куста»), а Буниным — разговорно «тысячеглазыми» («в зловещей темноте лежит аул: дракон тысячеглазый»).
В результате стих Бунина принимает своеобразный интонационный оттенок, причем и в тех случаях, когда юный поэт вслед за Тютчевым оснащает свои строки восклицательными и вопросительными знаками. Подобные построения сближают их стихотворную речь с устной, но с той разницей, что у Тютчева звучит ораторский, а у Бунина разговорный тон.
Трудно воспринимая отвлеченную мысль, Бунин учился у Тютчева ее претворению в художественный образ, в котором отражал философские мотивы великого поэта в бытовых соответствиях:

...Зачем и о чем говорить?
Всю душу, с любовью, с мечтами,
Все сердце стараться раскрыть —
И чем же? — одними словами!
И хоть бы в словах-то людских
Не так уж все было избито!
Значенья не сыщете в них,
Значение их позабыто!
Да и кому рассказать?
При искреннем даже желанье
Никто не сумеет понять
Всю силу чужого страданья!

С удивительной для юноши легкостью подхватил Бунин у своего учи­теля родственную идею о замкнутости человека в себе самом. Но в бунинском варианте она выбивается с орбиты философской универсальности, по которой совершала путь мысль Тютчева во всей своей поэтической мощи:

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь...

Очевидно, что у девятнадцатилетнего автора еще не могло сформироваться такое всеохватывающее космическое чувство. Лишь зрелая поэзия Бунина даст несколько образцов философской лирики. Несколько, потому что мир философских идей притягивал его гораздо меньше, чем Тютчева, у которого, как заметил Тургенев, каждое стихотворение начиналось мыс¬лью. Для Бунина важнее зримая картина мира, меткой описательностью наводящая на философские размышления. И эта несхожесть поэтики Тютчева и Бунина бросается в глаза, тем более что у обоих поэтов главным источником художественных переживаний была природа. В стремлении человека к слиянности с нею они находили условие блаженства. И напротив, невозможность полного слияния говорила им о роковом начале человеческого существования. То есть картины природы служили им поэ-тическим иносказанием судеб человечества, в которых сопряжены блажен¬ное и роковое.
В поэтике Тютчева блаженное соседствует с роковым, а у Бунина роковое таится в самом блаженстве. Однако ни поэзия Тютчева, ни поэзия Бунина не оставляют впечатления безысходности. И быть может, пото¬му, что мысль о неминуемой гибели единичного существования не отменяет у них пафоса приятия жизни в целом, ее вечного обновления, ее вечного торжества.
В 1891 году приложением к газете «Орловский вестник» выходит первый сборник Бунина, составленный из тридцати восьми стихотворений. По поэтическому настроению они до того напоминали фетовские, что один из рецензентов насчитал их тридцать девять, ошибочно приписав Бунину и стихотворение Фета, которое открывало сборник в качестве эпиграфа. Но не будем строги к арифметике рецензента. Читая подобные строки семнадцатилетнего Бунина:

И, как в зеркале, меж тростников,
С берегов опрокинулся лес,
И уходит узор облаков
В глубину отраженных небес —

и еще не вникая в них, лучше понимаешь переживания, которыми Фет делился с Полонским в своем письме 1889 года: «Знаешь ли, что меня отталкивает от стихов? Это мои подражатели, которым нет числа, и подражают они, по-видимому, весьма хорошо, так что разве литературный кассир разберет фальшивую ассигнацию».
В наши дни не «литературный кассир», а любой любитель поэзии скажет, что приведенные строки из бунинского стихотворения «На пруде» — копия с изумительных стихов Фета:

Над озером лебедь в тростник протянул,    
В воде опрокинулся лес,
Зубцами вершин он в воде потонул,
Меж двух изгибаясь небес.

Однако, вглядываясь пристальнее, можно заметить, что Бунин «комментирует» эти строки. Картина, нарисованная Фетом, импрессионистична. Поэт выхватил мгновенье неожиданной и ослепительной радости. Завороженный, он застыл на берегу лесного озера, упиваясь причудливым узо¬ром, сотканным иллюзией: и впрямь кажется, что верхушки деревьев плещутся в двух небесах. Оптический обман: они отразились в синеве и вместе с небесной гладью легли просветленной тенью на озаренную проз¬рачную гладь озера, «меж двух изгибаясь небес». Еще мгновение — и обман рассеется, но тогда рассеется и фетовское «очей очарованье». Тут и приспеет время бунинской стихии, приемлющей лишь строгий реализм. Бунин как бы поясняет, что небеса могут быть только одни, а пригре¬зившиеся Фету вторые небеса — это не что иное, как зеркальное отраже-ние на поверхности лесного пруда.
Как и в случаях восприятия традиции Пушкина, Кольцова, Лермонто¬ва, Тютчева, Бунин шел не по выбитым следам Фета, а, самоутверждаясь, отталкивался от них. В Центральном государственном архиве литераторы и искусства хранится переписанное рукой юного Бунина фетовское стихотворение «На железной дороге», где

И серебром облиты лунным,
Деревья мимо нас летят,
Под нами с грохотом чугунным
Мосты мгновенные гремят.

Бунин вдохновился этим стихотворением и написал свое «В поезде»:

Вот под горою скит святой    !
В бору белеет за лугами...
Вот мост железный над рекой
Промчался с грохотом под нами.      


У Фета эпитет «мгновенный» передает субъективное ощущение челове¬ка, который находится в мчащемся поезде. У Бунина, хотя он видит мост также из несущегося поезда, эпитет предельно объективен: «железный».
Бунин учился у Фета нюансам передачи чувства (главным образом, любовного), но навсегда остался холоден к импрессионизму учителя. В од¬ном из поздних рассказов («Холодная осень») он дает свою «редакцию» стихов Фета:

Смотри, меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает...

«Замечу, –  пишет по этому поводу К. Ваншенкин в «Непонятливой Ли¬ке», — что здесь Бунин улучшает Фета. У Фета:  «Смотри: из-за дремлющих сосен как будто пожар восстает». «Дремлющих» — здесь маловырази¬тельное, аморфное слово. Луна, вставшая «меж чернеющих сосен»,— какая резкая, рельефная картина».
Слов нет. Картина превосходная. Но заметим со своей стороны, что Ваншенкин резко ухудшает Фета, не чувствуя заряда его стиха. На «аморф¬ном» слове «дремлющих» держится все фетовское стихотворение, воспро¬изводящее боль неразделенной любви:

Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот;    
Смотри: из-за дремлющих сосен
Как будто пожар восстает.    
Сияние северной ночи    
Я помню всегда близ тебя,
И светят фосфорные очи,
Да только не греют меня.

Метафоры Фета («дремлющих» и «пожар») не теряют своего предмет¬ного значения в отличие от метафор модернистов. Однако Фет переносит акцент с деталей внешнего мира на сферу субъективную. Героиня стихот¬ворения в «дремоте» осталась безучастной к «пожару», вызванному ею же. К ней, «дремлющей», обращены и поздние строки поэта:

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
Там человек сгорел!

Говорить об улучшении (или ухудшении) Буниным фетовских строк — занятие праздное, потому что оно переходит в спор о вкусах. Существенно лишь то, что Бунин, поставив на место «аморфной» метафоры живописный эпитет, заменил субъективно-эмоциональное восприятие мира зрительно наглядным его описанием. Бунинские поэтические принципы, сложившиеся под мощным воздействием поэзии Фета, иные по существу. Фет воспринимает жизнь в ее изменчивых, трудноуловимых переливах. Слово ему представляется избыточно материальным: «Что не выскажешь словами, звуком на душу навей!» Фет, как метко подметил П. И. Чайковский, делает шаг в сторону музыкантов. А Бунин устремляется к мастерам кисти. Бунин, стихотворения которого словно ищут место на стене рядом с произведениями живописи, сетует на свое бессилие (мнимое, конечно, бессилие) зримо передать прелесть природы из-за недостаточной материальности слов и тогда, отчаявшись, протягивает руку к самой материи:

Беру большой зубчатый лист с тугим    
Пурпурным стеблем,—пусть в моей тетради            
Останется хоть память вместе с ним
Об этом светлом вертограде.

Поэтические переживания Фета сотканы из предчувствий, неясных предчувствий, изливающихся в стихе, который просится на музыку. Бунинский стих куда менее напевен. Он держится на четко разговорных интонациях. И если это было бы единственным различием, то и его вполне достаточно, чтобы без сомнений декларировать творческую свободу зрелого Бунина от Фета.
Народная мудрость гласит, что любое сравнение хромает. В реальности становление художественного таланта Бунина шло сложнее. Приведенные сравнения дают о том далеко не полное представление. Несомненно, иная форма повествования была бы благодатнее. Но, увы, выбор ее был заранее обусловлен надеждой заглушить расхожее мнение о вторичности бунинской поэзии, развеять злой миф, в распространении которого без меры потрудились модернисты, всласть испившие из ее же родников. Сравнение, уступая во многом другим формам, имеет перед ними и свое преимущество — наглядность, которая, нисколько не претендуя на конечную истину, утверждает ее фактами, а не досужими измышлениями изворотливых умов. Приведенные в параллелях факты поэзии Бунина и его поэтических учителей свидетельствуют сами за себя как факты оригинальной, самобытной поэзии.
На сайте есть еще статьи о Бунине
Жизнь и творчество Бунина (краткий очерк)

Не приемля символизм, Б. входил в объеди­нения неореалистов — товарищество «Знание» и московский литературный кружок «Среда», где читал чуть ли не все свои произведения, на­писанные до 1917. «Высокий, стройный, с тонким, умным лицом, всегда хорошо и строго оде­тый, любивший хорошее общество и хорошую литературу, много читавший и думавший, очень наблюдательный и способный ко всему, за что брался, легко схватывавший суть всякого дела, настойчивый в работе и острый на язык, он врожденное свое дарование отгранил до высо­кой степени», — вспоминал о нем Н.Телешов.

Бунинский эпилог "Онегина"

Пушкин был единственным поэтом, чье влияние признавал Бунин и в го­ды творческой зрелости.
«...Вспоминаю уже не подражания, а просто жела­ние, которое страстно испытывал много, много раз в жизни, желание напи­сать что-нибудь по-пушкински, что-нибудь прекрасное, свободное, стройное, желание, проистекающее от любви, от чувства родства к нему, от тех свет­лых (пушкинских каких-то) настроений, что бог порой давал в жизни».

Левитан и Бунин

Лично с Левитаном Бунин не был знаком, но был им окружен со всех сторон. Это и беседы с Чеховым, и встречи с его сестрой, которая некогда засобиралась замуж за Левитана и с которой Бунина связывали братские чувства, и частые собрания в доме Телешева, женатого на Елене Карзинкиной, и близость с кружком южнорусских художников, боготворивших Левитана.

Верность (Один из истоков Маршака)

Надо жадно, очень жадно любить живое, чтобы опечаленным взором подметить, что погребальный возок… нарядный. Такое этически, казалось бы, несовместимое чувствование было возможно только в поэтике Бунина, которого «зеленая, веселая, живая могильная трава» приводила в восторг, ибо пусть «старый склеп, руина гробовая таит укор… Но ты, земля, права!.. Земля, земля! Весенний сладкий зов! Ужель есть счастье даже и в утрате?»

 

 

 

Обновлено ( 30.08.2017 22:14 )
Просмотров: 19833
 
Код и вид
ссылки
<a href="http://pycckoeslovo.ru/" target="_blank"><img src="http://www.pycckoeslovo.ru/pyccslovo.gif" width=88 height=31 border=0 alt="репетитор по русскому языку"></a> репетитор русского языка

Тел. 8-499-613-7400; 8-915-148-8284, E-mail: pycckoeslovo@mail.ru Все права защищены.